| Автор |
Юрий Лужков: тоска по утробе. |
Alexandra
Сообщений: 12177 |  22 Янв, 2007 г. - 14:03 |
Единственный литературный текст Юрия Лужкова, по которому можно судить о его воззрениях на желательное будущее России, это книга 1996 года "Мы дети твои, Москва". Лужков вообще не писатель, кроме помянутой книжки, его перу принадлежит только мемуар об августовских событиях 1991 года "72 часа агонии". Тем более занимательно познакомиться с мифологической основой мышления хозяина Москвы и претендента номер один на пост президента России.
Книжка "Мы дети твои, Москва" - это манифест городского головы, москвича до мозга костей. Москва в ней предстает как натуральный космос, за пределы которого рассказчик не имеет нужды высовываться. Из того, что в книге, посвященной Москве, Лужков крайне редко употребляет даже слово "Россия", разумеется, не следует, что он равнодушен к судьбе России. Напротив, чрезвычайно естественно то, что человек, гордящийся своим умением "хозяйствовать на земле" (в данном случае - в городе) и отмежевывающийся от пустых теорий, воспринимает Россию через призму родной Москвы. Можно предположить, что Москва в глазах Лужкова, с некоторыми очевидными поправками, олицетворяет (в буквальном смысле, то есть: является лицом) Россию, поэтому представления Лужкова об идеальной Москве можно спроецировать на его представления об идеальной России.
Как и труд Жириновского "Последний бросок на юг", лужковская книга "Мы дети твои, Москва" принадлежит к жанру политической агиографии. Согласно законам жанра, в ней подробно описывается детство (истоки) и подвиги героя: прошлые, настоящие и будущие. Но, в отличие от книги Жириновского, в книге Лужкова два протагониста: мэр и Москва, причем Москва обладает чертами некоего гигантского антропоморфного существа. В самом начале книги Лужков, поднявшись над Москвой на вертолете, замечает: "Город сверху произвел впечатление тяжелобольного. Москва сверху произвела впечатление расползшегося, размякшего тела с язвами и дырками (курсив мой. - Е.М.)".[1] Собственно сюжет повествования состоит в том, что герой познает Москву и, пройдя через ряд испытаний, сам становится ее важнейшим органом - головой. Описания детства в любых автобиографиях официальных лиц - это всегда самое интересное. В этой сфере не действует запрет на интимность, домашность, конкретную (проявляющуюся вне сферы гражданских интересов) эмоциональность, который покрывает ту загадочную область, которая именуется частной жизнью политика.
Детский опыт имеет очень большое значение не только в жизни людей, но и в бытовании политиков, то есть мифологических персонажей. Лужков в детстве воспринял позитивную модель мира. Он пишет: "Я был счастлив, что живу в этом городе (макрокосм. - Е.М.), в нашем дворе (микрокосм. - Е.М.), и всегда точно знал, что то место в котором живу, лучшее в мире".[2] Интересно сравнить Лужкова с Жириновским. Фактография у них схожая - большой город, бараки, замученная работой мать, голод, отсутствие самых элементарных вещей. Но если Жириновский считает детство своего героя адом, вереницей мучений, то лужковское детство - это источник силы героя, а его первая родина - двор - это прообраз должного состояния мира. Причина такой разницы в том, что герой Жириновского - романтический одиночка, а герой Лужкова ощущает себя в качестве части живого и мощного роя. Жириновский гордится тем, что он - младший (=лучший) сын. Лужков гордо заявляет: "Я - "средний", то есть срединный, нормальный, промежуточный. Похоже, это так на меня повлияло, что с тех пор навсегда исчезла способность воспринимать себя как нечто особое и отмеченное."[3] Повествователь лукавит; естественно, он еще как воспринимает себя как нечто особое. Да и основания имеются - не каждый дворовый хулиган становится мэром одного из крупнейших городов Земли. Верно другое - особость Лужкова, его избранность состоит именно в его способности растворяться в окружающем, о чем он сам пишет чуть ниже.
Слегка кокетничая, он сообщает читателю: "Мысль, что живешь в центре мира естественна, где бы ни жил (вряд ли большинство людей с этим согласится; нетривиальное суждение здесь прикидывается тривиальным. - Е.М.). Просто потому, что жизнь повсюду (обоснование исходит из того, что жизнь в смысле непосредственного, здесь и сейчас существования - это "центр всего", что вовсе не само собой разумеется. - Е.М.), и у нее, как сказал один математик, центр везде, а периферия нигде."[4] В этом высказывании важно, что "центр" Лужкова не персонифицирован, его позиция - это не позиция личности[5], не толстовское "мир погибнет если я остановлюсь" и не "Господи, что будет с тобой, когда я умру" Рильке. Герой Лужкова - стихийный пантеист, питающийся соками почвы и крепко держащийся за нее. Вселенная для него живет и дышит; она заселена зооморфными божествами (подробнее об этом см.ниже), главные из которых - Двор и Москва.
Сознание героя книги Лужкова принадлежит к архаическому, до-личностному периоду. Конечно, нельзя сказать, что у него нет индивидуального "я" - существа с неразвитым личным сознанием текстов не пишут, тем более автобиографий; Лужков вполне дифференцирует себя и Москву, отделяет себя от других (куда более успешно, чем Жириновский). Другое дело, что ему абсолютно чужда та "культура себя", которая ставит в центр жизни человека его внутренние отношения с самим собой.[6] Лужкову действительно хочется раствориться в рое, потому что, растворяясь, он не теряет собственного ,личного "я", но, напротив, приобретает нечто куда более ценное: родовое, общинное "сознание", которое для него является сверх-ценностью. Такое представление сформировалось у Лужкова в детстве, в микрокосме двора. Двор - это и есть утопия Лужкова. Со своей склонностью к персонификации, к genii loci, Лужков наделяет двор чертами живого существа, например: "двор мог наказывать, но он умел и защищать".[7] Он пытается сохранить критичность по отношению к двору, но это ему не удается, а, возможно, и не очень хочется. Например, ода божеству двора заканчивается так: "Нет, я не хочу идеализировать ту нашу жизнь. Если начну говорить про условия быта, то она покажется просто ужасной."[8] Вслед за этим идут подробности действительно вполне ужасного (то есть средне- советского) быта, но в общем контексте они воспринимаются не как убогие, а как достойный антураж героя-спартанца, которого воспитывает двор. Тем более что автор заключает описание трудностей быта таким чрезвычайно внятным разъяснением: "Я мог бы еще долго описывать тяготы нашей жизни (очень существенно, что речь идет не о "моей", а о "нашей" жизни. - Е.М."). Но честно скажу: как-то не хочется. Нет этого чувства в воспоминаниях. И в жизни не было. Имею в виду: не было чувства, что что-то не так (для роевого сознания важна именно нормосообразность. - Е.М.). Хотелось есть? Очень. Но это казалось естественным. Замерзала чернильница (еда и чернильница; нехватка пищи для плоти и духа. - Е.М.). И это казалось нормальным. Никто не ощущал себя обделенным (равенство общей судьбы, невозможное в условиях индивидуальной дифференциации сознания; если люди считают себя разными, то кто-то обязательно чувствует себя чужаком, обделенным. - Е.М.), не было настроя, что настоящая жизнь (вот оно, божество настоящей жизни - жизни роя, независимого от материальных и духовных условий существования, жизни ради жизни. - Е.М.) бьется не там где живешь. Какие бы беды, нищету, голодуху мы ни переживали, надо всем царило ощущение абсолютной нормальности (норма как главная добродетель; ср.выше. - Е.М.). Даже если бы мне сказали, что что-то неправильно в нашей жизни (кроме, естественно, временных трудностей), я все равно не равно ничего бы не понял (попытка критичности и немедленный отказ от нее. - Е.М.). Настолько все вытеснялось (оговорка. - Е.М.) какой-то общинной, хозяйской доброжелательностью."[9] Итак, произнесены ключевые слова: общинность и хозяйственность.
Тему "настоящей" хозяйственности Лужков подробно развивает в эпизодах, повествующих о его исполкомовских, а позже - мэрских подвигах ("подвиги" - это не ирония, а элемент жанра.). Идеальная община же - это двор. И не просто двор, а конкретный, московский двор, в котором родился герой. Лужков вообще - человек пространства, но не кочевник, расширяющий свои земли, а оседлый хозяин, крепко сидящий на земле и знающий каждую ее пядь.
Любопытно, что книжка "Мы дети твои, Москва" построена так: текст с двух сторон как бы защищен картинками (живописными, гравированными и фотографическими) московских улиц и построек. В начале идут "московские древности" (черно-белые): от постройки первых, деревянных стен Кремля (крепость, между прочим) Юрием Долгоруким (работа А.Васнецова) до фаллических небоскребов Гидропроекта и здания мэрии, в конце, под рубрикой "Вместо заключения" - места, которыми Москва обязана Лужкову - от реконструированной гостиницы "Националь" до подвисшего проекта московского "Сити" (тут уж полное торжество мужского начала - и башенки притом - непременный знак московского/лужковского стиля). Видно, что автор книги любит изобразительность, конкретность и "планировочные решения". И топографию двора детства, этой идеальной модели мира, изображает с немалой топографической точностью.
Начнем с того, что, несмотря на все уверения в обратном, детский рай Лужкова находился все-таки в стороне от центра, причем не от Центра в смысле Тверской, а от того, что называли "центром" жители двора - от Павелецкого вокзала (ср.уже возникавший мотив центра как движения). Атрибуты "центра", по Лужкову, таковы: "туда отправлялись по праздникам на гулянье, там были бани, рынок и милиция."[10] Праздничные гуляния - это (в слегка, но для такого архаичного режима, как советский - совсем слегка - превращенном виде) ритуальные шествия древних людей, мистерии, посвященные богам плодородия, тайне рождения, смерти и возрождения.[11] Вспомним, что все советские праздничные дни приурочены к земледельческому циклу, и наибольшая интенсивность совпраздников приходится на моменты пробуждения матери-земли от зимней смерти и праздник сбора урожая; параллельно выстраивается и другая цепочка соответствий-замещений: между советскими первомаями и седьмоноябрями и христианскими праздниками, которые, в свою очередь, надстроены над древнейшими культами плодородия. Бани - это место совершения омовений, то есть телесного очищения[12] и преображения; ср., с одной стороны, церемонию крещения, с другой - не следует забывать о роли бани как места зачатия и родов, то есть святилища, в славянском архаическом ритуале. Рынок, он же форум - это центр общественной жизни, место народных собраний. Наконец, милиция воплощает принцип государства, власти и закона. Вокзал, как уже говорилось, обозначает особый топос: "въезд из города", который в свою очередь, восходит к архаическому мотиву смерти/воскресения.
[13] Наконец, то, что Лужков отмечает как самое главное для детского сознания: рычащие (живые!) танки, на броню которых можно было забраться. Это явное воплощение бога Марса, божества войны, которое одновременно является мужским божеством плодородия в божественной паре Марса и Венеры, бога войны и богини любви. Эксплицитный культ бога войны ("броня крепка и танки наши быстры", "Красная армия всех сильней") и воспитание детей в почитании этого божества при Советской власти в доказательствах вряд ли нуждается. Залезая на броню рычащего божества, маленький Лужков приобщается к нему в дни великих праздников: осенней (7 ноября) и весенней (1 мая) свадьбы богов плодородия (женское божество - Советская Родина, мужское божество - вождь).
Та модель "центра", которую обнаруживает Лужков в своем детстве, чрезвычайно напоминает архаический полис. Центр - это город-святилище, там проходят шествия и празднования, туда ходят, чтобы совершить церемонию очищения, там находятся представители полубожественной власти. Не случайно туда ходят хоть и пешком, но в сопровождении взрослых: Для того, чтобы попасть в центр из того места, где живет маленький герой, нужен проводник. Без проводника, как известно, ворота города тебе не откроются. А герой живет не в городе, а в совершенно ином мире. Лужков так и пишет: Тут (в округе двора) был целый мир, предназначенный для детского постижения (мир как урок. - Е.М.)".[14] Основных опорных пунктов в этом мире три (сакральное число): картонажка, мыловарка и пожарка. Картонажка - это храм иллюзорной еды. Собственно еду там не делают, но делают обертки для конфет и шоколада. Это волшебная еда, подобная той, которой феи кормят героев в замках: ее едят глазами. В сказках мотив волшебной еды/питья раздваивается: иногда это "обманная", неправильная еда, которая лишает персонажа сил; в других случаях она, наоборот, наделяет сказочного протагониста сверхъестественными способностями. В случае с Лужковым верно второе. Автор так описывает импульс, полученный от общения с волшебной едой (обратите внимание на приподнятый стиль, имитирующий, на наш взгляд, "пушкинскую" и мемуарную прозу сестер Цветаевых, особенно в ее эпигонском варианте: Анастасии): "Особенно привлекал почему-то шоколад "Сказки Пушкина" (здесь является некое триединство: шоколад (еда, жизнь), сказки (магическая реальность) и "пушкин" (культура, дух). - Е.М.). Там на синем, гладком, хрустящем под пальцами фоне (утрируется материальность обертки. - Е.М.) в золотой от сияния комнате (а здесь идет переключение в область "духа". - Е.М.) сидел некий юноша по имени Пушкин с бабкой по имени Няня. Чем завлекала (нарочитое снижение. - Е.М.) эта картинка? Ни танков, ни самолетов. Но вся будущая привязанность к поэзии была мне словно предсказана этой оберткой. Подолгу вглядываясь в золотистую охру комнаты, я как бы (то есть пытался, но не знал, что пытается. - Е.М.) пытался услышать звук пушкинской речи (ср.: "Слышу умолкнувший звук/Божественной эллинской речи"). И уже потом, в школе, получив доступ к стихам (доступ обычно получают к ресурсам; но для Лужкова поэзия и есть ресурс. - Е.М.), погружался в сияние того самого (курсив мой. -Е.М.) света, что был подарен в виде красивой обертки как другим дарили шоколад".[15] Таким образом, Лужков подчеркивает, что для него источником духовного (стихов) становится вещь сугубо конкретная (обертка от шоколада); в глянцевой бумажке концентрируется сияние поэзии; к нематериальному ведет материальное. При этом важно, что обертки и стихи не противопоставлены как высокое и низкое, дух и материя в идеальном дворе Лужкова не враждуют, как в романтических моделях (ср. у Жириновского), а сотрудничают.
В центре лужковского мироздания, однако, находится не "картонажка" - храм волшебной еды-поэзии, а мыловарка - капище куда более серьезного божества. В отличие от легко доступной (автор пишет, что туда было забраться проще всего) картонажки, мыловарка окружена барьером смерти: горами гниющей падали под названием "мездра" (кстати, имя вполне подходит какому-нибудь божеству ужаса; ср. фольклорную Мору-Мару, которая садится человеку на грудь и душит его). Лужков замирает в изумлении перед тайной мездры, поражаясь тому, как из грязи и смерти может рождаться чистота (мыло), но отказывается приобщиться к такого рода сложности: "даже в самые страшные годы войны я не мог мыться хозяйственным мылом, ибо видел, из чего оно делается."[16] Основная функция мездры в космосе двора (а, это, напомним, идеальный космос) - функция испытания героя. Кроме того, завалы мездры - это рубеж, на котором происходят битвы пацанов с воронами, которые трансформируются в "фашистских захватчиков". Таким образом, снаружи мыловарка ужасна; но внутри ее бьется сердце: котельная. "Там стоял паровозный (мотив движения. - Е.М.) котел, и всегда было жарко, сухо и хорошо (хорошо -то есть жарко и сухо; блаженство в детском мире Лужкова есть сочетание материальных факторов: хорошо телу - значит, хорошо и душе. - Е.М.)".[17] При ближайшем рассмотрении котельная оказывается храмом огня. Ее божество - зооморфный котел ("плененный сказочный зверь", - осторожно пишет Лужков), который кормят и поят, то есть приносят дары в жертву огню. Лужков вполне осознает религиозный смысл происходившего в котельной: "Впрочем главным была не работа, а то, что я сейчас бы назвал созерцанием (богообщение. - Е.М.), а тогда не знал, как назвать. Смотреть в огонь подолгу, не отрываясь (молитва. - Е.М.), было любимым занятием. Множество трубок спускалось торцами в пламя огня. Горячий воздух смещал их. Казалось, они шевелятся и дрожат, исполняя какую-то неслышную музыку на светящемся органе. (свойственная авторской манере письма конкретность; вслед за этим "техническим описанием" последует переключение в религиозный план. - Е.М.) Нас тогда не водили в церковь. Ни золота окладов, ни пламени свечей (отождествление котельной и церкви, вернее, эксплицитное объяснение котельной как церкви. - Е.М.) не присутствовало в детской жизни в те годы. Но то, что пленило чудом православной литургии, я встретил как нечто знакомое, потому что впервые душа испытала это в той кочегарке. ... такие минуты - святые, и говорить о них как-то нескромно."[18]
Итак, для Лужкова православная литургия происходит во славу божества огня, что, разумеется, никакого отношения к христианству не имеет, а является чистой воды язычеством. Огонь - это грозная, властительная и порождающая стихия (с ним связано благодатное тепло). С божеством огня можно находится в личных отношениях, подкармливать его, ухаживать за ним. В обмен на это огнепоклонники получают благо тепла и сухости. Но и духовные блага - музыки (трубы котла-органа) и поэзии (золотое сияние пушкинской комнаты) тоже порождаются огнем. Лужковское (то есть дворовое) божество огня - отчасти того же рода, что и верховный бог языческого пантеона - греческий Зевс, римский Юпитер или славянский Перун. Правда, в отличие от упомянутых божеств, дворовое божество огня еще не антропоморфно; дворовые верования воспроизводят более раннее, тотемистическое мировосприятие. Божество огня - это не вполне безличная сила, но и не одушевленное лицо, наделенное конкретными чертами. Половой дифференциации еще не произошло: с одной стороны, огонь - это воплощение силы, энергии, власти, то есть мужского начала, с другой, теплая кочегарка находящаяся внутри мыловарки, окруженная слизистыми лохмотьями, теплая, уютная, это несомненно, женская утроба, (а котел - явно матка). Божество огня - это одновременно бог и богиня, причем в центре своего влияния, в самом святилище доминируют женские черты, а к периферии на первый план выходят мужские (воинственность, агрессивность). Огненное божество (бог/богиня) не имеет ни лица, ни имени, но, однако, воспринимается как покровитель двора. Этот аспект проясняется в связи с третьим опорным пунктом двора: "пожаркой". "Пожарка" (недостроенное здание пожарной части на берегу Москвы- реки), находится, собственно, вне границ двора. Это отчасти форпост, отчасти спорная территория. Другие претенденты - пожарники, то есть, на первый взгляд, тоже огнепоклонники, приверженцы правильной религии. Но на самом деле эти пожарники не совсем настоящие, потому что они не на фронте (в гуще битвы, в пекле), а бездельничают на берегу реки. Поэтому их правильно донимать, призывая на помощь божество огня: устраивать им пожары, что и делают воспитанные в правильной дворовой вере сверстники Лужкова.
Любовь к стихии огня проявляется и в склонности устраивать взрывы. Взрыв устройства, изготовленного из подручных материалов (Лужков подробно описывает технологию), это, с одной стороны, имитация войны (то есть приобщение мальчишек к достойной деятельности взрослых), а с другой стороны - служба все тому же дворовому божеству огня. Кульминация этих "огненных литургий" - взрыв, выбивший стекла в роддоме и разворотивший "пожарку" ("положили снарядик в костерчик"). Автор даже не пробует морализировать по этому поводу: он гордится близостью к божеству огня, а то, что благая стихия может быть и разрушительной, для него само собой разумеется. Любопытна иерархия, в которую Лужков выстраивает дворовые святилища: картонажка - мыловарка - пожарка. Эти опорные точки обозначают правильный маршрут, по которому должен пройти каждый обитатель двора. Сначала легкодоступное место с нарисованным огнем, затем - окруженный барьером ужаса и отвращения дом/утроба огненного бога/богини, где герой встречается с глазу на глаз с прирученной и плененной стихией и погружается в блаженное созерцание места, откуда происходит все живое; и, наконец, спорное место на границе миров, где ему предстоит попробовать свои силы в битве (пусть пока и комической, с ненастоящими "врагами" - пожарными). По мере восхождения растет уровень риска и сложности задач. Топография двора, воспроизведенная Лужковым, представляет собой карту инициации члена дворовой общины. Огонь - главное, но не единственное божество двора. Огню противостоит холод, "царство снежной королевы", по выражению Лужкова, куда попадает мать героя в результате не зависящего от нее оборота судьбы (постановления правительства, запретившего женщинам работать кочегарами). Снежная королева (божество, несомненно, женское) - это недоброжелательная сила, враждебная жизни и цветению, однако в идеальном мире Двора ее место - где-то на периферии.
Другое важное в жизни Лужкова божество - это божество реки. Конкретной реки: Москва- реки. Водяное божество коварно, но, в отличие от снежной королевы, однозначно недобрым его не назовешь. С рекой связаны разные приключения, в том числе и опасные, у реки промышляют представители власти - "хитрые, как бесы" милиционеры, которые ловят купающихся в опасном месте мальчишек и везут их без трусиков на грузовике в родной двор (мотив карнавального шествия), чтоб неповадно было. Но основная функция божества реки благая - это испытание мужественности. Есть во дворе и одно антропоморфное божество - это "врачиха Вильнер", божество цивилизации. Она залечивает раны племени и пытается привить "босякам" цивилизационные навыки. Вильнер - не знахарка и не жрица, а именно божество, ибо она не принадлежит к племени двора по рождению (автор подчеркивает ее инородность, чуждость местным варварским обычаям, то, что она "многого не понимала"). Вильнер - божество не тотемное, она богиня развитого язычества, и для двора персонаж чужой, хотя могущественный и доброжелательный. Столкновение с Вильнер, которая вела "постоянную войну с нашим варварством и бескультурьем", проясняет базовые ценности двора. Лужков пишет : "Именно взрослые - чего не могла понять никакая Вильнер - предоставляя нам полную свободу, не только не препятствовали, но даже скрыто потакали страсти к опасной игре. ... Предоставляя нас рисковому и бесшабашному настрою двора, взрослые явно руководствовались каким-то веками отработанным коллективным инстинктом. Так мужчины охотничьих племен берут детей с собой в лес: племени нужен охотник. А уж выживет он или нет, это как повезет. (курсив мой. - Е.М.)"[19].
Лужков пишет и о социальном устройстве двора. Внутри двора существует основное деление на детей и взрослых. При этом в той картинке, которую рисует Лужков, индивидуальное родительство не очень практикуется. Мать, "мамаша" (биографический отец в этой картине мира отсутствует) кормит детей (существенно, что в случае нехватки еды она может одолжить пищу у соседей), но воспитывает и защищает их двор. Дети-охотники растут, окруженные преимущественно женскими божествами. Но главный тотем двора - огонь - имеет двойственную природу: и женскую, и мужскую. Двор воспринимает себя как единое целое, как особую общность. Двор автономен и не признает "внешней власти": только он сам имеет право наказывать и защищать. Главным наказанием является остракизм, который в этом замкнутом мире означает гражданскую смерть: "Человека не видели в упор, он превращался в тень, в живого мертвеца и - такова уж сила коллективного внушения - как бы убеждался в собственном несуществовании. Лишь со временем наступало прощение, порченый потихоньку приобщался к нашим играм. (курсив всюду мой. - Е.М.)".[20]
Двор лужковского детства (как литературная утопия, а не как реальная Москва 40-х; о последней судить трудно, хотя несомненно, в советское время страна в целом и города в особенности подверглись глубокой реархаизации) - это глубокая племенная архаика. Описанный Лужковым двор - это родовое общество, живущее тотемическими представлениями. В нем каждый член рода равен самому роду, индивидуального сознания еще не существует, "я" и "мы" не различаются. Индивидуальных эмоций тоже нет, но коллективные эмоции очень сильны. Религиозное чувство развито, но не дифференцировано - во дворе поклоняются богу/богине огня. Природа (в данном случае мы имеем дело с урбанистической природой, частью которой являются паровозы, баржи и холодильные установки) одушевлена, различие между видимым и не видимым миром еще не сформировалось. Зато вполне сформировалось чувство обособленности и отчужденности по отношению к внешнему миру, внешней власти, а также недоверие к санитарно-гигиеническим навыкам, культуре и цивилизации, которое представляет божество врачихи Вильнер. Во дворе существует особое дворовое право, не нуждающееся в письменной кодификации, которое исходит из интересов защиты целостности и гомогенности родового тела. Индивидуальное существование не является для рода ценностью, потому что он не знает таких понятий. Будучи вовлеченным в непрерывный круговорот смерти и возрождения, род замечает отдельных членов только в двух случаях. Во первых, когда они нарушают неписаное право. Это квалифицируется как порча и человек - временно или постоянно - перестает считаться живым, то есть участвовать в роевой жизни рода. Во вторых, когда на члена рода, то есть на сам род, посягает внешняя власть - тогда община мобилизуется и дает отпор (ср. случай, когда маленького Лужкова ложно обвинили в том, что он разбил стекло у "чужого" автомобиля). Конечно, все это абсолютно не похоже на городскую жизнь, какой она сформировалась в период средневекового противостояния города и замка (князя). Двор не чувствует себя частью Москвы и не имеет отношения к ее сложной цеховой структуре, а топографически - к ее кольцам, лучам и кварталам. Единственная связь с городом, о которой упоминает Лужков, осуществляется через путешествия в местный "центр" - на площадь Павелецкого вокзала, которая исполняет роль полиса, то есть формы раннего урбанизма.
По существу, родовая община, которую Лужков считает идеальной моделью мира - это сельская община, в которой элементы сельской жизни механически заменены на урбанистические "эквиваленты". Лужков, разумеется, описывает свой идеал несколько другими словами, хотя смысл от этого не меняется. Например, так: "Двор - естественная форма внутригородской территориальной общности. Обозримое пространство местной солидарности со своей этикой и коллективной спайкой (сейчас не может не последовать слово "община". - Е.М.). Самоорганизующаяся маленькая (слово "маленький" ключевое для Лужкова; он ценит малость, уют, замкнутость. - Е.М.) община (Вот оно! - Е.М.), противопоставленная и городу, и государству (обратите внимания: идеальное устройство города таково, что он состоит из отдельных общин, ему противопоставленных, то есть города как такового нет, есть общины. - Е.М.). Различия возрастные, имущественные теряли значение во дворе (родовая гомогенность. - Е.М.). Он был пространством общения, встреч. Во дворе танцевали, сушили белье, играли (перечень ритуальных действий. - Е.М.). Здесь искали помощи и защиты (община, как носитель права. - Е.М.)"[21]. На общине (идеальной общине!) замыкается вся социальная жизнь человека, община удовлетворяет его базовые потребности, точнее - свои базовые потребности. Интересы общины и человека не противопоставлены - и в этом суть идеала Лужкова. Это происходит потому, что в ситуации, которую Лужков описывает как идеальную, человек еще не выделился из рода, община - это он, а он - это община: "Были неприятности, но их никто (курсив мой - Е.М.) не переживал в одиночестве. Не составляло проблемы зайти к соседу, занять картошки, хлеба, денег. Когда случался праздник или семейное торжество, это было делом всего двора. А уж если к кому приезжали с фронта и требовалась бутылка водки - тут же напрягались все сообща, скопом..."[22]
Родовой идеал Лужкова - это утраченный идеал. Он искренне огорчается результатам урбанизации, в частности появлению индивидуального сознания к его стремлением жить вне рода, и не понимает его причины: "Я не знаю, что случилось дальше и, главное, почему это случилось. Но постепенно чувство единства, солидарности, общности (интересный синонимический ряд; в принципе, единство и особенно солидарность - это совсем не обязательно признаки родовой общины, но в общем контексте они таковыми становятся. - Е.М.), стало исчезать. Дворовая семья (это ключевое слово. - Е.М.) растворилась. Откуда ни возьмись (мотив необъяснимости перемены. - Е.М.), появилась какая-то замкнутость (замкнутость, присущую любой общине по отношению к "внешним", Лужков замкнутостью не считает. - Е.М.). Москва неожиданно, как-то вдруг (снова мотив необъяснимости. - Е.М.) оказалась другой. Совсем другой. Все разделилось на семьи (Лужкова огорчает то, что "дворовая семья" разделилась на обычные семьи. - Е.М.), соты, ячейки (ср.средневековые изображения города как сот или гравированные городские планы. - Е.М.). Исчезла привычка заходить друг к другу, интересоваться, делиться, помогать. Люди стали жить изолированно, не ощущая под собой, вокруг себя родного пространства(то есть родового пространства. - Е.М.)".[23] Как видно из приведенной цитаты, Лужков - парадоксально для мэра одного из крупнейших городов мира - протестует против урбанизации и не желает ее принимать. Впрочем, его не устраивают и объяснения, подобные нашим: "Они узаконивают то, чего я не могу принять".[24] Родовое сознание бунтует против перемен, и никакие рациональные объяснения не способны его убедить. Лужков довольно внятно воспроизводит аргументы тех, кто, по его выражению, трактует "московскую дворовую общность как пережиток патриархальности".[25]
С нашей точки зрения, правда, детство Лужкова протекало не в "московской дворовой общности" - московский двор как явление городской культуры не был противопоставлен городу и замкнут на себе (даже патриархальный, купеческий. - см., например, у Ремизова и Шмелева) - а в родовой сельской общине, которая в результате советской реархаизации была насильно имплантирована внутрь высокоразвитой урбанистической системы, отчего русские города (а Россия - страна древней и развитой городской культуры) изрядно пострадали. Аргументы Лужкова, направленные против тех, кого он считает противниками общины - как он выражается, "друзей, ученых", то есть специалистов, которые считают процесс урбанизации архаических сообществ закономерным и в рамках непрерывности истории необратимым - чисто риторического свойства. Он говорит: "я убежден", что это не так, "я не могу это принять". Он называет урбанизацию "вирусом разорванности и отчужденности"[26], то есть воспринимает ее как зооморфное существо. Он описывает внедрение новых строительных технологий - тех, которые он презрительно называет дешевыми и вульгарными, тех, что дали возможность отдельному человеку уединиться, то есть разъединиться с общиной - как войну "архитектуры" против "дворов". Любопытно, что для обоснования тезиса о современности общин он приводит в качестве примера "общие холлы, дворовые площадки, территории для общения" в американских кондоминиумах, то есть там, где нет и тени родо-племенной, нерасчлененной общности. Столь же малоэффективен в качестве рационального аргумент в форме сравнения фуршета и застолья, вернее, сетований по поводу того, что застолье сменяется фуршетом. С точки зрения ритора, коим в данном случае является автор, застолье - это нечто сугубо русское, фуршет - что-то столь же сугубо западное, совмещение или чередование одного и другого невозможно, и за каждой из этих двух версий подачи еды стоит не ""современность", а иная традиция, не этап, а культура: привычка воспринимать каждого из гостей автономно, отдельно, а не общиной, не собором, как в нашем застолье."[27] Разумеется, Лужков не может ну понимать, что и в застолье возможно (и как раз стандартно) специальное отношение к каждому отдельному гостю, что об "индивидуализме" фуршета вряд ли можно говорить серьезно, что, в конце концов, любое совместное вкушение еды превращается в ритуал и соединяет участников пира в единое целое (в основе застолья: евхаристия-похороны, а в основе фуршета - торжественное шествие).
Его доводы не рассчитаны на анализ; сама их нелепость демонстрирует, что проблема разрушения дворовых общин задевает нечто чрезвычайно важное для героя, так что он лишается свойственной ему рациональности и привычки механистически объяснять мир. Он пишет: "Идиллии не было, и возвратить ничего нельзя (хотя на предыдущих страницах он описывает двор именно как универсальную модель идеального существования. - Е.М.). Но найти сегодня, в сегодняшней жизни, какой-то аналог той старой, утраченной общности, вновь обрести чувство теплоты (отсылка к "мотиву огня". - Е.М.) по отношению к окружающему, я думаю, все же возможно (то есть принципиально родовой идеал не пересматривается. - Е.М.). Во всяком случае, для многих людей моего поколения (родовое сознание говорит от имени общности, на этот раз поколенческой. - Е.М.) это стало затаенной мечтой."[28] Роевая жизнь родовой общины с ее тотемическими верованиями и коллективными эмоциями остается для Лужкова идеалом. Он трагически переживает разрыв времен и конец "золотого века" дворов. Поэтому, например, он поддерживает "жулебинских бунтовщиков", которые отказываются переезжать из своих развалюх в многоквартирные дома со всеми удобствами. Их мировосприятие близкородственно его собственному: "Все эти люди отказывались от новых квартир, не хотели ни теплой воды, ни газа, ни канализации вовсе не потому, что были равнодушны к комфорту. А потому, что городская квартира разрушала уклад, ту систему ценностей, которая соединяла их, нынешних, с отцами и дедами, воспроизводя родовые чувства, гораздо более глубокие, чем удовлетворение от удобств (курсив мой. - Е.М.)"[29]
Сохранить родовую общину - вот "затаенная мечта" Лужкова, и он по-детски радуется, когда ему удается сымитировать черты сельскохозяйственной общности, переселив хотя бы жулебинцев в коттеджи с наделами земли, на которой они могут заниматься символической сельскохозяйственной деятельностью, высевая укроп и разводя цветник. Глава, описывающая детство героя, в своей конкретности - единственная в книге, которая так ярко демонстрирует мифологизм его сознания. В дальнейшем поводов для мифологизации у автора текста возникает значительно меньше. Сюжет книги развивается как описание маршрута от картонажки - через мыловарку и пожарку - в министерство химической промышленности - оттуда в исполком Моссовета и в кресло мэра. Повествование о восхождении героя к вершинам власти не развивается эпически, как спокойная река - фиксируются только опорные точки подъема, события, причем все эти события - видимого, "хозяйственного" плана (проблема обеспечения Москвы овощами или выживания городского комплекса во время переходного периода), а не политического - "невидимого". Автор отказывается описывать политические кризисы даже тогда, когда он в них непосредственно вовлечен (Москва - это некоторым образом центр политических событий). Например, он избегает описания такого, как ни кинь, поворотного события, как августовский путч 1991 года, ссылаясь на то, что про эти события он уже писал в книге "72 часа агонии" и любопытствующий читатель может до нее добраться. Осенний кризис 1993 года, парламентские и президентские выборы - все это остается за кадром.
Герой носит маску "хозяйственника", "материального" человека, имеющего дело с конкретными вещами. История возвышения героя рассказывается как сказка, причем сказочные мотивы откровенно подчеркиваются. Лужков возносится на политический Олимп в результате предательства начальника и после поединка-знакомства с громовержцем-Ельциным (первым секретарем горкома). В качестве испытания ему дают непосильную задачу, с которой до этого не справился ни один из претендентов: навести порядок на овощных базах, то есть покорить овощное царство, вегетативную стихию. Лужков красноречиво описывает историю "овощной" проблемы как лакмусовую бумажку, которая демонстрирует всю неээфективность "социалистического способа хозяйствования", в основе которого лежит недоверие к деревне (то есть, к общине). Основной упрек, который Лужков предъявляет советской системе - это ее ненормальность (ср. с тем, что было написано выше о важности "нормы" для сознания героя): "Когда большевики решили отменить все законы экономики, они вряд ли и представляли себе, какое количество нормальных вещей придется превратить в ненормальные".[30 ] Лужков в этой ситуации выступает в качестве восстановителя нормы, инициатора возврата к естественным способам хозяйствования (естественным для него самого, разумеется). Таким образом, его идеалом (и для Москвы, и - проективно - для России) - является нормальная (естественная, соответствующая усвоенным в детстве родовым представлениям) жизнь, а путь к идеалу лежит не в сфере проектирования, а в сфере исправления пороков существующей системы. При этом Лужков совершенно индифферентно относится к тому, что часто его представления о норме совпадают с "чужими": "И сколько бы мне не внушали "русские патриоты", что у России "свой путь", что западные нормы культуры нам не подходят, я не могу согласиться, что судьба России - мириться с этим хамством."[31]
Чрезвычайно характерна мотивировка, которую Лужков выдвигает в качестве ответа на вопрос, почему он ввязался в, казалось бы, безнадежную, битву за картошку. Оказывается, что картошка - это не просто еда, а сакральная еда, очередной детский тотем: "Нашей семье дали участок за городом. Там, в земле, говорила мамаша, жили добрые живые (курсив мой. - Е.М.) картофелины, о которых мы должны заботиться, потому что сами себя они защитить не могут. Мы их окучивали, пропалывали, а осенью выкапывали, везли в Москву и прятали в погреб (перечень ритуальных действий. - Е.М.). Сколько раз, ложась спать, я представлял себе, как они лежат внизу, в темноте погреба, прижавшись друг к другу боками. И вот теперь, став взрослым, обнаружил чудовищную вещь. Все, кто были обязаны заботиться об этой картошке, относились к ней, как к врагу, которого надо поискусней сгубить (в другом месте Лужков называет овощебазы "пыточными карцерами" для овощей. - Е.М.). Нет, я не объявлял войну системе. Просто встал на защиту овощей."[32] Встав на защиту тотема, герой сам сливается с ним и превращается в вегетативное божество, ответственное за плодородие, сбор урожая и кормление племени (москвичей).
Повествование строится так, что история защиты овощного царства становится кульминацией рассказа; именно побывав в овощном царстве, герой становится достоин места городского головы. Лужков не останавливается на своих административных перемещениях; он акцентирует внимание на мотиве нераздельности его жизни руководителя и "жизни и судьбы" Москвы, при этом он выступает (сначала в паре с Гавриилом Поповым, а потом один) как восстановитель нормальности. Став мэром, Лужков воспринимает себя как верховного жреца-царя (с этим связан мотив службы городу и горожанам) божества Москвы, то есть общности москвичей. Он с удовольствием пересказывает эпизод противостояния между ним (то есть родом москвичей) и российским парламентом. Напомним, 10 декабря 1992 года Съезд народных депутатов России пригласил, то есть, по их мнению, "вызвал" московского мэра на заседание и там решил его снять; в ответ Лужков гомерически расхохотался и сказал, что его выбирали москвичи (что является преувеличением; на первых выборах мэра столицы москвичи голосовали не за Лужкова лично, а за пару Попов-Лужков) и никто, кроме москвичей, его снять не может. Лужков пишет, что в этот момент он почувствовал "всю глубину московской истории"[33] Таким образом, герой-триумфатор опирается, с одной стороны, непосредственно на общину, избранным (то есть выделенным вследствие заслуг) вождем которой он является, с другой, его поддерживают предки "из глубины", которые тоже обеспечивают ему победу в противостоянии с депутатами (избранность которых в любом смысле Лужков начисто игнорирует).
Заметим в сторону, что в современной политической мифологии Лужков и Москва составляют своего рода парное божество изобилия и плодородия, а мэрские выборы 1996 года были обставлены как брак Лужкова с Москвой. Впрочем, в книге эти мотивы присутствуют на периферии, отчасти потому, что о современности автор не повествует, с подробностями и анекдотами, а отчитывается о том, что сделано; жанр отчета о социально-экономическом положении плохо совмещается с мифологическими аллюзиями. Значительный объем лужковской книги составляют экскурсы в историю Москвы. Для автора очень важно привязать себя к традиции, причем к традиции российской. Советский период истории, который Лужков именует "эпохой политического зажима", воспринимается им как лакуна: "Прерывается - почти на семь десятилетий - история московского городского самоуправления. ... Городу принадлежало гигантское суперхозяйство. Но вся эта гигантская городская структура мыслилась, как бы сказать, государственной. И хотя на Москву работала вся страна, снабжая всем, что необходимо для превращения в "образцовый коммунистический город", обратной стороной этой системы было закабаление. Москвичи еще в меньшей степени, чем жители любого другого города, могли влиять на городскую власть".
[34] Лужков, говоря о городском хозяйстве и системе управления городом, обычно употребляет слова "возрождение", "возродить". С его точки зрения, правильным, идеальным является не новое, а разумно-традиционное, "естественное". Для него принципиально важна мифология самоуправляющейся общины, которую он отождествляет с институтом городского головы (что до известной степени верно) и с институтом мэра (что на взгляд постороннего наблюдателя сомнительно, ибо в современной России мэр - это мини-президент, то есть выборный царь, при этом обыкновенно царь самодержавный). "В глубине московской истории" Лужков находит пару фигур, которую он соотносит со связкой Попов-Лужков: это либеральный профессор Борис Чичерин (Гавриил Попов XIX века) и самовластный купец Николай Алексеев. Лужков не скрывает, что для него Алексеев, который "ненавидел партийность" и "презирал общественную болтовню" - это идеальный городской голова и образец для подражания: "Он был аполитичен. И, презирая "болтунов" из любого лагеря, противопоставлял им решительный практицизм (любимое слово Лужкова. - Е.М.), построенный на единоличной ответственности. Он исповедовал деловую тактику, основанную на быстроте, натиске, импровизации (сам Лужков исповедует те же управленческие принципы, о чем подробно пишет. - Е.М.) - в противовес позиционной борьбе группировок, вязнущей в постепенности, корректности и процедуре. ... Некоторые ставили ему в вину авторитарность и, по сути, презрение к демократическому образку мыслей. И тут трудно что-нибудь возразить, если, конечно, забыть, что он подавлял своих оппонентов не по склонности характера, а исключительно ради достижения поставленных целей."[35] Таким же хочет видеть, да и видит себя Лужков. Его идеал управления, как явствует из этого образца - это "единоличная ответственность", авторитарность, употребленная на благо общины. Он отдает должное (с оговорками, звучащими не слишком убедительно) "традиционному "хозяйскому" типу управления: выбрать задачу и жестко, насильственно, не считаясь ни с какими иерархиями и процедурами, ее провести"[36]. Он подчеркивает, что из всех московских руководителей Алексеев был самым "типично московским", и рассуждает об этой добродетели. Особенность московского менталитета - это "удивительная патриархальность и домашность"[37](=семейственность); автор сравнивает в этом отношении Москву с Орлом, и находит Орел менее домашним. Лужков упорно возвращается к идеалу родовой общины, изображая Москву как семью, а себя как главу семьи (любопытно, что он избегает "просящегося" слова "отец", употребляя вместо него "глава", "хозяин"): "эта особая короткость отношений, которую я бы назвал природненностью[38] (вот оно! - Е.М.), распространяется в обе стороны, затрагивает и жителей, и руководителей. Ведь если во всем, что бы ни произошло в городе, виноват лично мэр (иллюзия всемогущества, свойственная фигуре в позиции царя-бога. - Е.М.), значит, он не формальный глава исполнительной власти, а "хозяин", обязанный ощущать личную, почти домашнюю причастность к каждой проблеме, каждому сантиметру городской территории, каждой трещине на асфальте (всемогущее и всепроникающее божество города. - Е.М.). А такое отношение дает энергию, силы, уверенность.
Так что если не до всего доходят руки, не все удается вовремя починить, залатать, исправить (суть миссии городского божества - в поддержании уровня порядка, в присматривании за ненормальностями и возвращении их к норме. - Е.М.), то и к этому начинаешь относиться, как к домашним недоделкам, за которые ругает жена. (мотив семьи. - Е.М.)"[39] Лужков прямо утверждает, что его "хозяйский" идеал связан с глубиной российской традицией и что московская патриархальность - не столько экзотическая особенность Москвы, сколько архаическая черта, свойственная России как таковой. Лужков строит схему, согласно которой Москва, встав во внутреннюю оппозицию к "западной идее формализации, привезенной Петром из Европы", сохранила исходный, правильный тип отношений, исторически сложившийся в стране. Он пишет: "Москва как столица, воплощает российский дух, постоянно сдвигающийся к грани бесформенности. А это значит, что когда удается (мотив управления как творчества, результата озарения. - Е.М.) принять и эффективно осуществить своевременное решение, то в итоге мы не просто добиваемся результата. Мы переходим от ненавистного существования между застоем и беспределом к спокойному и ровному динамическому развитию".[40] Вот формулировка идеала для России - это состояние баланса, при котором "спокойное развитие" основано на традиционных патриархальных ценностях и патриархальном управлении. Лужков воспринимает нынешнюю Россию как разрегулированную систему, испорченную Петром и большевиками. И тот, и другие не верили деревне, носителям традиционных устоев; они стремились к формализации ради формализации, примеряли к живой действительности абстрактные схемы (Лужков неоднократно описывает свои споры с теоретически подкованным сыном, из которых он, полагающийся на интуицию и озарения, всегда выходит победителем). Он признает, что основная угроза для России - это угроза хаоса, но структурирование реальности должно происходить с помощью возрождения и некоторой адаптации (коттеджи вместо изб, асфальт вместо брусчатки) базисных схем общинного способа существования.
Резюме. В лужковских текстах полем для приложения сил героя является не Россия, а Москва, в то же время Москва, с его точки зрения, является моделью России с некоторой утрированностью собственно российской (="допетровской") специфики. Идеал Лужкова располагается в его "литературном детстве" и представляет собой Двор. Двор при ближайшем рассмотрении оказывается родовой общиной, поклоняющейся тотемам, главное место среди которых занимает огонь. Огонь выступает двуипостасно - как бог/богиня, и в своей мужской ипостаси связан с движением, энергией, огнем, а в женской (котел как утроба) - с плодородием, рождением и произрастанием. Утопия Лужкова носит антиурбанистический и антииндивидуалистический характер. Он воспринимает период деградации сельскохозяйственной общины, насильственно помещенной внутрь чуждой ей городской среды, как "золотой век" совместности и домашности, и хотел бы, хотя и отдает себе отчет в антиисторичности этого желания, реставрировать общину или, по крайней мере, некоторые ее элементы. Во главе идеальной общины (resp. идеальной России) должен быть лидер, совмещающий черты царя (воин и защитник) и жреца (интуитивный тип принятия решений). С точки зрения внешнего наблюдателя такой лидер авторитарен, но изнутри это не так, потому что ни один член общины, включая царя, не отделяет себя от общины и любая власть осуществляется коллективно.
Екатерина Михайловская
| | |
Leeo
Сообщений: 1074 | 22 Янв, 2007 г. - 16:05 |
 за один раз, не осилить, хотя бы на абзацы разбить но интересная информация, спасибо, Александра, Вы даете нам "пищу" для размышлений.
| | |
Alexandra
Сообщений: 12177 | 22 Янв, 2007 г. - 16:42 |
Quote:
| за один раз, не осилить, хотя бы на абзацы разбить но интересная информация, спасибо, Александра, Вы даете нам "пищу" для размышлений. |
|
По-быстрому разбила  .
| | |
Leeo
Сообщений: 1074 | 22 Янв, 2007 г. - 17:01 |
Спасибо, так усвояемее и отвлекает от жен, мужей и любовниц.. 
| | |
sovabien
Сообщений: 869 | 23 Янв, 2007 г. - 02:15 |
очень интересный анализ. я вообще к мифологемам и архетипам не равнодушна, а тут столько примеров.
Спасибо!! 
| | |
B_Vera
Сообщений: 14354 | 23 Янв, 2007 г. - 13:05 |
Саша, Лужкова я знаю, а вот Е.Михайловскую нет....
| | |
Alexandra
Сообщений: 12177 | 23 Янв, 2007 г. - 13:30 |
Quote:
| Саша, Лужкова я знаю, а вот Е.Михайловскую нет....
|
|
Теперь вот знаешь . Она эксперт, публицист.
Я москвичка, и Лужков для меня (как и для многих) - великий пчелино-медовый царь, из картошки проросший и воспаривший в строительной каске над нашим скромным муравейником по имени Москва  .
| | |
B_Vera
Сообщений: 14354 | 23 Янв, 2007 г. - 13:35 |
Quote:
| >>Саша, Лужкова я знаю, а вот Е.Михайловскую нет....
<<Теперь вот знаешь . Она эксперт, публицист.
Я москвичка, и Лужков для меня (как и для многих) - великий пчелино-медовый царь, из картошки проросший и воспаривший в строительной каске над нашим скромным муравейником по имени Москва . |
|
Я просто к чему, Брежнев "Цилину" написал. ( кстати, читала?) А потом выяснилось-не он вовсе это писал, он даже это не читал. Но хорошо помнится раздел критики в 10-м, " "Цилину" в сокращении читают только идиоты ( все после слова "Цилина", очень часто сыну повторяю, когда ленится)" А оказывается только такие идиоты, как мы, ее и читали вообще! 
| | |
Alexandra
Сообщений: 12177 | 23 Янв, 2007 г. - 13:41 |
Quote:
| >>>>Саша, Лужкова я знаю, а вот Е.Михайловскую нет....
<<Теперь вот знаешь . Она эксперт, публицист.
Я москвичка, и Лужков для меня (как и для многих) - великий пчелино-медовый царь, из картошки проросший и воспаривший в строительной каске над нашим скромным муравейником по имени Москва .<<
Я просто к чему, Брежнев "Цилину" написал. ( кстати, читала?) А потом выяснилось-не он вовсе это писал, он даже это не читал. Но хорошо помнится раздел критики в 10-м, " "Цилину" в сокращении читают только идиоты ( все после слова "Цилина", очень часто сыну повторяю, когда ленится)" А оказывается только такие идиоты, как мы, ее и читали вообще! |
|
Ну много кто не писал того ,что он писал , но...! Лужков сам пишет, такое редкостное витиеватое творчество может принадлежать только этому небольшому, некрасивому, но могучему и практическому человеку в кепке.
| | |
Alena_Vodonaeva
Сообщений: 1923 | 23 Янв, 2007 г. - 13:41 |
По-моему, всё таки "Малая земля" якобы перу Брежнева принадлежала, а потом выяснилось,что это другой автор написал. 
| | |
Alexandra
Сообщений: 12177 | 23 Янв, 2007 г. - 13:45 |
Ну они как писали, тот же Брежнев. Он надиктовывал воспоминания, потом обрабатывали это. То есть это не так уж и преступно с литературной тз, в отличие от мычаще-курящего двухсловсвязатьнемогущего Шолохова, который присвоил дневники Крюкова, а никаких комментариев по "Тихому Дону" даже не в состоянии был дать (еще бы - ни одного черновика нет - какие тут комментарии), только курил и пялился в камеру, кто бы что там не говорил и не доказывал обратное. И не так преступно, как враньё Фадеева. И так далее. Брежнев был клёвый мужик, в принципе.
А о Лужкове много можно говорить .
Его последний юбилей был практически замолчан. Решили не будоражить москвичей уже .
| | |
B_Vera
Сообщений: 14354 | 23 Янв, 2007 г. - 14:18 |
Quote:
| Ну они как писали, тот же Брежнев. Он надиктовывал воспоминания, потом обрабатывали это. То есть это не так уж и преступно с литературной тз, в отличие от мычаще-курящего двухсловсвязатьнемогущего Шолохова, который присвоил дневники Крюкова, а никаких комментариев по "Тихому Дону" даже не в состоянии был дать (еще бы - ни одного черновика нет - какие тут комментарии), только курил и пялился в камеру, кто бы что там не говорил и не доказывал обратное. И не так преступно, как враньё Фадеева. И так далее. Брежнев был клёвый мужик, в принципе.
А о Лужкове много можно говорить .
Его последний юбилей был практически замолчан. Решили не будоражить москвичей уже . |
|
Шолохов! фу-фу-фу! Это же нужно быть такой  ...простите меня. Фадеев? Я читала его письма. он был знаком с нашей семьей... у меня всегда складывалось такое впечатление, что книги не его. проехали.
Лужков, выразил свои мысли. и судя по всему достаточно толково. Молодец! Почему бы этой Михайловской не перетряхнуть бы еще и его грязное белье, что бы показать и идругие егодуховные заморочки. Я. честно, не читала книгу, но статья меня даже не задела. Больше похже набульварный очерк.
Возможно я совершенно неправа, но давайие воздавать должное тем людям, который пусть и не смогли. но очень старались, что то сделать для людей.
наш мэр-не Лужков. но мужик пашет и это видно. Сейчас уже третий срок, и я так думаю народ попрет против закона, стараясь оставить его и дальше. Он-хозяин! Это много! Лужков ( я могу судить только по новостям), тоже хозяин!
| | |
Alexandra
Сообщений: 12177 | 23 Янв, 2007 г. - 14:39 |
Баб Вер, какие - то проблемы со свободой прессы ?
То, как пашет трудоголик и практик Лужков - об этом уже столько понаписано, что можно оклеить Садовое кольцо. Которое погрязло в пробках. Из-за бездарного строительства. Дом на углу Нового Арбата не могут отремонтировать уже 10 лет. Поэтому закрыт разворот на Садовое кольцо (но немосквичу это сложно объяснить, что это значит - из-за строительной неразберихи перекрыт доступ на разворот с федеральной трассы).
Хорошо, что есть еще люди, которых волнует, например, не то ,что он строит, а то, что он сносит. Памятник Горькому ему помешал.... обязательно надо было переименовать Пушкинскую улицу....Пушкин ему помешал.
| | |
Alena_Vodonaeva
Сообщений: 1923 | 23 Янв, 2007 г. - 14:58 |
Я вообще считаю,что подобные анализы мемуаров полезно читать в первую очередь тем,кто считает,что ему крайне необходимо оставить в жизни след в виде мемуаров.Хотя большинство таких мемуаристов ничем примечательным из дел похвастаться не могут.
| | |
B_Vera
Сообщений: 14354 | 23 Янв, 2007 г. - 15:07 |
Quote:
| Баб Вер, какие - то проблемы со свободой прессы ?
То, как пашет трудоголик и практик Лужков - об этом уже столько понаписано, что можно оклеить Садовое кольцо. Которое погрязло в пробках. Из-за бездарного строительства. Дом на углу Нового Арбата не могут отремонтировать уже 10 лет. Поэтому закрыт разворот на Садовое кольцо (но немосквичу это сложно объяснить, что это значит - из-за строительной неразберихи перекрыт доступ на разворот с федеральной трассы).
Хорошо, что есть еще люди, которых волнует, например, не то ,что он строит, а то, что он сносит. Памятник Горькому ему помешал.... обязательно надо было переименовать Пушкинскую улицу....Пушкин ему помешал. |
|
Пушкин? Помешал? ужасно!
И бульварная пресса-это ужасно, и собственные мемуары-некрологи-тоже и перекрытое Садовое кольцо, и мое настроение, в туже степь.
я думаю, что вообще слишком много разной критики. У человека должны быть собственные мозги. сам он читать должен, думать, делать выводы, жить. Самостоятельно!
Это мое ИМХО, пытаюсь быть корректной, никого не затронув!
| | |
Alexandra
Сообщений: 12177 | 23 Янв, 2007 г. - 15:20 |
Б.Вер, это уже скучно , ну публикация материала москвичом о мэре Москвы - ну что в этом такого? Ну не нравится то, что он делает, многим жителям столицы. Пусть те, кто от него в восторге, опубликуют статью про то какой он великий и могучий. Могу ссылки дать, у нас вся почти московская пресса прикормлена. Полно прекрасных статей о Лужкове.
| | |
B_Vera
Сообщений: 14354 | 23 Янв, 2007 г. - 15:35 |
Quote:
| Б.Вер, это уже скучно , ну публикация материала москвичом о мэре Москвы - ну что в этом такого? Ну не нравится то, что он делает, многим жителям столицы. Пусть те, кто от него в восторге, опубликуют статью про то какой он великий и могучий. Могу ссылки дать, у нас вся почти московская пресса прикормлена. Полно прекрасных статей о Лужкове. |
|
Саш, да я не о том, оды меня тоже не вдохновляют. Вааще. От первой мною прочитанной Ломоносовской я смеялась так. что урок сорвала в школе. Это же нужно умение так лизать чей то зад! не-не-не....(скривившийся смайлик).
одни факты, без комментариев. О! Это уже интересно.
| | |
Alexandra
Сообщений: 12177 | 23 Янв, 2007 г. - 15:40 |
Б.Вер, ты знаешь, тебе всё можно , но просто он (Лужков) мог бы остаться в истории Москвы и в памяти москвичей великим человеком. А наряду с большими делами творит такие вещи, которые перечёркивают всё. И этого многие москвичи спокойно пережить не могут. Есть такая штука - культурное наследие. Ему на него плевать. Возможно, в силу его личного мировосприятия. Ему интереснее разводить пчёл.
Ломоносовские оды я тоже читала - было ощущение, что я переворачиваю чугунные страницы вручную .
| | |
B_Vera
Сообщений: 14354 | 23 Янв, 2007 г. - 16:00 |
Quote:
| Б.Вер, ты знаешь, тебе всё можно , но просто он (Лужков) мог бы остаться в истории Москвы и в памяти москвичей великим человеком. А наряду с большими делами творит такие вещи, которые перечёркивают всё. И этого многие москвичи спокойно пережить не могут. Есть такая штука - культурное наследие. Ему на него плевать. Возможно, в силу его личного мировосприятия. Ему интереснее разводить пчёл.
Ломоносовские оды я тоже читала - было ощущение, что я переворачиваю чугунные страницы вручную . |
|
Культурное наследие говоришь? многие даже не знают, что из себя представляет "культурное наследие". Знаешь я в последнее время стала философски относиться ко многим вещам, природа остается основной и незыблемой.
если я тебе скажу. что мне глубоко до..., сколько памятников Ленину осталось в бывшем Союзе, тебя это не покоробит, если же взять памятники Пушкину, ощущение будет другое.
Есть определенные памятники культуры, искусства, природы по-именно занесеных в закон "об охране "культурного наследия". При этом закон-один на всех.
Да, великие дела ничем перечеркнуть нельзя. или это великие дела или только большие делишки. 
| | |
Alena_Vodonaeva
Сообщений: 1923 | 23 Янв, 2007 г. - 16:32 |
У людей должны быть хорошие поступки и плохие.Особенно у публичных людей.
Порой даже,чем больше плохих, тем лучше такой человек воспринимается.
К примеру, Жириновский.Да, устроил драку в Думе, да отличился маразматичностью ответов.Но мышление у большинства людей каково?"Ну что с него взять, ну вот такой он есть!"
Сделал что-то хорошее - молодец, мужик!Сделал что-то плохое - и поругать его!А поругаешь - оп, и меня ж вон за такое же начальство ругает, значит мы с ним похожи!!!И имя опять таки на слуху.
Кстати, исключительно за хорошие дела одного известного персонажа вообще распяли.
| | |
|
Юрий Лужков: тоска по утробе. |
|
Рецепты · 
Диеты · 
Беременность и роды · 
Женский сонник · 
Тайна имени · 
Природная косметика 
Форум [ архив ] · 
Поиск · Реклама на сайте · Вход для пользователей
